Недавно в СмолГУ произошло знаковое событие: один из виднейших преподавателей вуза представил вниманию общественности книгу стихов собственного сочинения под названием «Звенья». Его студенты с большим удивлением узнали, что Леонид Кузьмин, кандидат филологических наук, доцент кафедры английского языка и методики его преподавания Смоленского государственного университета, пишет прекрасные стихи и добился признания в поэтической области. Поэт рассказал «Главной Теме» о своей новой книге и поделился мнением о поэзии, вдохновении и экспериментах с рифмой и ритмом
– Леонид Алексеевич, расскажите, как давно вы начали писать стихи и почему?
– Первое стихотворение в своей жизни я написал 14 апреля 1961 года, спустя два дня после знаменательного события в истории человечества – первого полета человека в космос – Юрия Алексеевича Гагарина. С тех пор как-то пошло—поехало, если можно так выразиться. Уже в летние месяцы того же года в школьной своей тетради я писал-писал стихи… и с тех пор уже не останавливался. Правда, нужно сказать, что тот «гагаринский» стишок стал маленьким началом, я из него даже первое четверостишие помню:
Об этом кричат газеты,
Об этом трезвонит молва –
В космический рейс ракету
Послала наша страна.
Это было написано в Рязанской области под впечатлением полета великого смолянина, и в ту пору я еще знать не знал и ведать не ведал, что окажусь на Смоленщине. Приехал поступать в Смоленский педагогический институт имени Карла Маркса (так вуз тогда назывался), на факультет иностранных языков. В 1966 году английский язык меня сюда «привел». В 2016-м, чуть больше года назад, я отпраздновал 50—летие своего проживания и моей любви к городу Смоленску.
– Как вы можете охарактеризовать свою поэзию? На какого читателя она рассчитана?
– Вы знаете, она рассчитана на читателя достаточно разнопрофильного. То есть я пишу и детские стихи, и любовную лирику. Что вот я не особо пишу и не особо люблю – что-то социальное, реагирующее на политические, экономические и прочие события. Я пишу о прошлом, о взаимоотношениях между людьми разных возрастов, о природе.
– Есть ли среди ваших произведений такие, которые посвящаются определенным людям?
– Да, несомненно. Жизнь как-то была щедра на встречи с очень талантливыми людьми, людьми высокого жизненного полета. Я хочу сказать о своем духовном учителе – профессоре Георгии Георгиевиче Сельницком. У меня есть стихи, посвященные ему.
Портрет учителя рисую и прячу от суеты,
Хотя заведомо рискую родные исказить черты…
Были стихи, посвященные и нашим смоленским писателям: Алексею Мишину, есть у нас руководитель поэтического крыла Союза российских писателей Владимир ВикторовичМакаренков. Есть какие-то очаровательно случайные встречи, которыевдохновляли на вирши, посвященные этим людям.
– Что вам больше всего нравится из того, что написано вами?
– Если говорить именно о книгах, то их всего 10, с учетом этой книги, которая последняя по счету, но не последняя в моей поэтической судьбе. «Звенья» – это десятая книга. Первый сборник вышел в 1997 году, что означает, я достаточно поздно начал публиковаться в формате книг. До этого появлялись стихи в разных газетах. Если говорить о моих авторских предпочтениях, то я бы выделил первую книгу – первое самое дорогое, самое такое памятное. Называется «Я к жизни прикоснулся нежно». Название по главному катрену, который открыл эту книгу. Я его помню.
Я к жизни прикоснулся нежно,
Не помня болей и обид,
Хоть океан ее безбрежный
Бывал и ледовит, и ядовит.
Потом мне памятна книга «Мой мед последний», это четвертая в ряду десяти книг. Знаменуя один из моих предыдущих юбилеев, когда мне исполнилось 60, вышло сразу две книги. Я буду говорить об одной из этих двух – «Избранное». Это седьмая по счету книга, в которойотражено кратко и сжато содержание шести предыдущих книг. Не каждый из пишущих людей имеет счастье издать такую книгу. Которая бы имя поэта или прозаика несла на титуле своем и слово «Избранное».
Я считаю, что она получилась неплохой, поскольку в нее большой вклад редакторский внесли два очаровательных профессора нашего университета: заведующая кафедрой литературы и журналистики профессор Ирина Викторовна Романова и профессор той же кафедры Лариса Викторовна Павлова. Они очень жестко подходили к тому материалу, который я первоначально предлагал включить в эту книгу. Очень многое редактировалось строго, но доброжелательно.
Многие из тех, кто читал мои стихи, особо выделяют триптих, посвященный памяти выдающегося английского поэта XX века Тэда Хьюза. Это три белых стихотворения: «Душа», «Осень» и «Зима». Здесь нет ни весны, ни лета, да еще и душа немного вырывается из этого,будем говорить, метеорологического круга. Мне кажется, что эти верлибры особенно удались.
– Когда вы только начинали писать, были ли поэты, на которых хотелось ориентироваться?
– Вы знаете, есть невольные подражания, ведь мы все воспитываемся и в школе, и до школы,в детстве на каких-то конкретных произведениях. И поскольку в юности, молодости нашапамять особенно цепка к определенным семантическим полям стихов, то, конечно, волей—неволей я нахожу среди своих стихотворений что-то похожее на Есенина. Я долгие годы провел если не напрямую в есенинских краях, то по крайней мере в той же областиРязанской, где и он жил. Было время, когда вся Россия была влюблена в Есенина, особенно с 1965 года, когда его впервые «легализовали» полностью. Это был его юбилей. Оттуда пошла мода на глянцевые портреты Есенина, которые все скупали в киосках. Что-то есть созвучное Исаковскому в моих стихах. Я в свое время очень любил советского выдающегося поэта Роберта Рождественского. Наверное, какие-то мотивы и от него «прокрались». Но сознательно не подражаю кому-то. Даже триптих памяти Тэда Хьюза, написанный верлибром,– это не подражание Тэду Хьюзу. Да, он писал исключительно верлибром, у него очень редко встречаются рифмованные стихи, но он писал совсем по—другому. Я стараюсь не подражать,конечно. Волей—неволей мы все рабы прочитанного нами в жизни и не можем выйти изпрочитанного круга. Ведь если мы что-то не прочли, то как оно на нас повлияет? Если расширить ответ, то одно из влияний – это влияние моей профессии на поэзию. Я ведь пишу не только по—русски, но и по—английски. При всем объеме знаний по практике языка, по звучанию, грамматике и лексике все равно есть опасения: а вдруг это слово – не то. Ичеловек, говорящий на английском, как на родном, это слово подправил бы.
– Как вы считаете: правильно ли делать поэзию или писательскую деятельность своей работой или лучше оставлять в качестве хобби, а основной остается другая профессия?
– Думаю, я бы ответил на этот вопрос достаточно жестко: да, у человека должна быть профессия – и желательно любимая. Сознательно избранная, ложащаяся на душу наиболее близко. Я, как преподаватель, начал работать в стенах педагогического тогда института еще в 1970 году. Ни на один день не расставался со своей альма—матер. 48 лет преподаю здесь. Конечно, не сказал бы, что поэзия для меня – просто хобби. Когда человек издал уже 10 книг, то какое же это хобби? Это скорее вторая половина твоего творческого бытия. Что-то совершаешь на работе и что-то творишь для своей души: получаются такие сообщающиеся сосуды, влияющие друг на друга. Когда у человека все хорошо на работе, то творческая часть тебя как-то просветляется, легче пишется. И наоборот, бывает гораздо чаще, что ты очистил себе душу стихами, чувствуешь, что написал что-то тебе понравившееся, идешь с приподнятым настроением на занятия и с радостью работаешь со студентами. Я считаю, что это взаимодополняющие друг друга области человеческого бытия – профессиональная и чисто творческая.
– Получается, что поэзия помогает в жизни трудные моменты сгладить и преодолеть?
– Несомненно. Но это вопрос гораздо полнее и сложнее. Дело вот в чем… Стихи, особенно какие-то острые, рождаются, как реакция какой—то душевной неудовлетворенности. Абсолютное материальное благополучие человека чаще сказывается на творчестве плачевно. Затушевывает остроту восприятия действительности. Если ты чем—то неудовлетворен, обижен или раздражен – тем более активно в тебе просыпаются силы к творчеству. Они тебя вытаскивают из этого темного пятна жизни, какого-то обострения жизненной ситуации. Действительно помогают возвыситься над обидевшей проблемой.
Я родился через два года после окончания Великой Отечественной войны. Военная тема мне близка. У меня отец умер спустя год после моего рождения от ран и болезней, полученных во время войны, война отняла отца. Эти темы обостренные, они тебя поднимают и заставляют мыслить по—другому. Ты себя над обыденностью поднимаешь творчеством, жизнь духовная становится богаче. Но само творчество может рождаться от жизненных коллизий. Негативный заряд позже преобразуется в твоей душе в нужном направлении.
– Как вы относитесь к тому, что многие современные поэты не соблюдают те четкие законы построения стихов, какие требовались раньше?
– Дело вот в чем. Я считаю, что пренебрежение формой может быть отражением недостаточной подготовленности поэта. Вот он пишет обычные ямбы, хореи и что-тонедотягивает, делает строфическую или ритмическую ошибку. Ритм стихотворения нарушается. Это естественное явление среди начинающих. То, что не получается – это отражение плохой подготовки к поэтическому творчеству. Но дело в том, что поэзия любой страны, в том числе и России, происходит из двух корней: стихи рифмованные и стихи нерифмованные. Причем трудно сказать, что родилось первым. В подавляющем большинстве случаев, когда произносим «стихотворение», то прежде всего приходят на ум рифма и ритм. Это и есть в нашем стандартном восприятии стихи. Все мы знаем, что такое рифма, но ведь есть стихи, которые просто описывают действительность другими средствами. Это так называемые верлибры. Свободный стих. И я полагаю, что и в древности, когда только начиналась поэзия, эти два корня сосуществовали с самого начала. Верлибр нельзя назвать антитезой стихотворению рифмованному. Мне кажется, что с самого начала жили совместно такие стихи. Но в разные периоды в поэзии той или иной страны превалировало либо одно,либо другое. В общей мировой поэзии трудно выразить это количественно и процентно, но стихи рифмованные преобладают. Таково классическое восприятие поэзии.
Если взять английскую поэзию, то весь ее двадцатый век был отходом от стиха рифмованного. Отход от рифмы в сторону верлибра. Тот же самый Тэд Хьюз писал свободным, нерифмованным стихом. В русской поэзии до середины двадцатого века или до сороковых годов тоже преобладал рифмованный стих. Потом начался период экспериментов и свободы. Ушли режимы политические, жесткие: я считаю, что у нас сейчас верлибр узаконивается. Это не означает, что это плохо, напротив, я сам иногда пишу свободными стихами и в итоге считаю, что если стихотворение не сковано жесткой рифмой, то больше свободы для смысла появляется. Поэтому верлибры выстраивают семантику восприятия мира творческой личности как-то более свободно. Недаром он называется свободным стихом. Vers– «стих» с французского, а libre – «свобода». Вот сейчас я понимаю, куда вы клоните… В нашем университете вот уже 25 лет существует замечательное литературное объединение «Персона». Как раз «персоновцы» очень интересно, сознательно и, может быть, порою рискованно нарушают законы ритмического стихосложения. Ну и что же? Из этого получаются замечательные произведения. Это не нарушение поэтического закона. Они не преступники перед рифмой, а люди, сознательно применяющие более свободные формы стихосложения.
– Поэзии можно научиться? Отточить эти навыки и выучить законы? Или это больше призвание, врожденный талант, способность?
– Знаете, чисто формально поэзии можно научить. Да, я думаю, что научиться можно, но остается за пределами этого формально созданного стихотворения авторское восприятие мира. А вот здесь все настолько сложно, что я бы не рискнул сказать ничего, кроме следующего. У поэта есть способность душой реагировать на явления мира, и если этого не будет, то не будет и вдохновения. Никто не дал определения этому явлению. Это некий душевный всплеск, какая-то душевная реакция на что—то в окружающем мире или внутри себя самого. Ты тоже мир, сам себе Вселенная. Можно оттуда вычерпывать что—то адекватное и из внешнего мира. Бездушная поэзия – это не поэзия. Это просто формальные, жесткой сеткой скрепленные строки. Поэзия – это всегда работа и формы, и человеческой души. Научиться можно. Но нельзя научить того, кто не умеет это с самых ранних лет. Человека нельзя научить восприятию мира. Это должно что—то с ним такое произойти, чтобы он вдруг задумался. У многих людей это происходит, какие-то печали… Кто—то вырывается из наркомании, кто—то из алкоголизма. Вот это должно произойти, чтобы поэт научился реагировать на мир и на самого себя обостренно. Ведь что такое графомания? Это когда в стихах нет души. Поэзия должна нести смысл.
– Какой посыл к читателю заключен в сборнике «Звенья»?
– «Звенья» – это жизненные этапы, составляющие жизненной цепи. Метафорическое явление. Ведь сама жизнь – это цепь явлений, цепь событий, своего рода циклы. Первое стихотворение, которое открывает книгу, – реальный случай. То, что мне рассказал еще при жизни мой дедушка. А потом и мама была свидетелем. Та часть моей семьи жила вВоронежский области. Частично область была под немцами. В это село на глазах у моей мамы, как рассказывал дедушка, привезли пленных итальянцев. Пленные итальянские солдаты и офицеры были помещены в полуразрушенную церковь, их изолировали. В какой—то момент итальянцы под сводами этой церкви… запели. Их никто не видел, но они запели так красиво, что село буквально замерло. Стал собираться народ, люди подходили и слушали. Русская благодарная душа что сделала: женщины подсовывали под расщелины вечерком или рано утречком кто картошку узникам, кто молоко или творог. И потом убегали…
А вот мое первое стихотворение памяти выдающегося итальянского режиссера Витторио ДеСика. Если помните, он в паре с нашим советским режиссером Чухраем создал фильм «Подсолнухи». Так и называется первое стихотворение. Вот один из этапов моей жизненной цепи – ассоциации и с войной. Великая Отечественная война не закончилась. Она в душах людей постоянно продолжается отстаиванием того подвига, который они совершили в годы войны.
Беседовала Анастасия КОСТИКОВА
